Помнятся вечера моего детства: приедешь с родителями на деревенский приход, в глухие кирилловские снега, где служил тогда в старинной церкви мой отец. Набегаешься по сугробам, пока мёрзлые катышки не налипнут на штаны и пальтишко. А когда стемнеет, придёшь домой и заберёшься на старую русскую печь. Не одна, а с книжкой. И открываешь её, будто в волшебный мир дверь открываешь.
Нет, разбирать буквы я тогда ещё не умела. Но хорошо читались прихотливые орнаменты, окружавшие текст; затейливые буквицы манили в сказку; цветистая вязь заставок мягко светилась изнутри.
А ещё там были иллюстрации – их можно было разглядывать часами! Погружаться, как в воду, в студёные сумерки зимнего вечера, ограниченного бледно-оранжевой полосой заката; и, словно бы откликаясь этому пламени, светятся окошки горницы – но уже уютно, совсем не холодно: там за прялками сидят три девицы, а царь подсматривает, подслушивает на стылом дворе.
Нет, разбирать буквы я тогда ещё не умела. Но хорошо читались прихотливые орнаменты, окружавшие текст; затейливые буквицы манили в сказку; цветистая вязь заставок мягко светилась изнутри.
А ещё там были иллюстрации – их можно было разглядывать часами! Погружаться, как в воду, в студёные сумерки зимнего вечера, ограниченного бледно-оранжевой полосой заката; и, словно бы откликаясь этому пламени, светятся окошки горницы – но уже уютно, совсем не холодно: там за прялками сидят три девицы, а царь подсматривает, подслушивает на стылом дворе.